Неточные совпадения
И в самом деле, здесь все дышит уединением; здесь все таинственно — и густые сени липовых аллей, склоняющихся над потоком, который с шумом и пеною,
падая с плиты
на плиту, прорезывает себе путь между зеленеющими горами, и ущелья, полные мглою и молчанием, которых ветви разбегаются отсюда во все стороны, и свежесть ароматического воздуха, отягощенного испарениями высоких южных
трав и белой акации, и постоянный, сладостно-усыпительный шум студеных ручьев, которые, встретясь в конце долины, бегут дружно взапуски и наконец кидаются в Подкумок.
Я проворно соскочил, хочу поднять его, дергаю за повод — напрасно: едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его зубы; через несколько минут он издох; я остался в степи один, потеряв последнюю надежду; попробовал идти пешком — ноги мои подкосились; изнуренный тревогами дня и бессонницей, я
упал на мокрую
траву и как ребенок заплакал.
Тень листвы подобралась ближе к стволам, а Грэй все еще сидел в той же малоудобной позе. Все
спало на девушке:
спали темные волосы,
спало платье и складки платья; даже
трава поблизости ее тела, казалось, задремала в силу сочувствия. Когда впечатление стало полным, Грэй вошел в его теплую подмывающую волну и уплыл с ней. Давно уже Летика кричал: «Капитан, где вы?» — но капитан не слышал его.
Смерть у них приключалась от вынесенного перед тем из дома покойника головой, а не ногами из ворот; пожар — от того, что собака выла три ночи под окном; и они хлопотали, чтоб покойника выносили ногами из ворот, а ели все то же, по стольку же и
спали по-прежнему
на голой
траве; воющую собаку били или сгоняли со двора, а искры от лучины все-таки сбрасывали в трещину гнилого пола.
Полдень знойный;
на небе ни облачка. Солнце стоит неподвижно над головой и жжет
траву. Воздух перестал струиться и висит без движения. Ни дерево, ни вода не шелохнутся; над деревней и полем лежит невозмутимая тишина — все как будто вымерло. Звонко и далеко раздается человеческий голос в пустоте. В двадцати саженях слышно, как пролетит и прожужжит жук, да в густой
траве кто-то все храпит, как будто кто-нибудь завалился туда и
спит сладким сном.
Крыльцо висело над оврагом, и, чтоб
попасть на крыльцо ногой, надо было одной рукой ухватиться за
траву, другой за кровлю избы и потом шагнуть прямо
на крыльцо.
Он был как будто один в целом мире; он
на цыпочках убегал от няни, осматривал всех, кто где
спит; остановится и осмотрит пристально, как кто очнется, плюнет и промычит что-то во сне; потом с замирающим сердцем взбегал
на галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил
на голубятню, забирался в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его полет в воздухе; прислушивался, как кто-то все стрекочет в
траве, искал и ловил нарушителей этой тишины; поймает стрекозу, оторвет ей крылья и смотрит, что из нее будет, или проткнет сквозь нее соломинку и следит, как она летает с этим прибавлением; с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за пауком, как он сосет кровь пойманной мухи, как бедная жертва бьется и жужжит у него в лапах.
«
На парусах!» — подумывал я, враг обедов
на траве, особенно impromptu, чаев
на открытом воздухе, где то ложки нет, то хлеб с песком или чай с букашками. Но нечего делать, поехал; а жарко,
палит.
Лес идет разнообразнее и крупнее. Огромные сосны и ели, часто надломившись живописно,
падают на соседние деревья.
Травы обильны. «Сена-то, сена-то! никто не косит!» — беспрестанно восклицает с соболезнованием Тимофей, хотя ему десять раз сказано, что тут некому косить. «Даром пропадает!» — со вздохом говорит он.
Пестик
упал в двух шагах от Григория, но не в
траву, а
на тропинку,
на самое видное место.
Удэгейцы сказали ему, что я беспокоился о нем и долго искал в темноте. Логада ответил, что в балагане людно и тесно и потому он решил
спать снаружи. Затем он поплотнее завернулся в свою куртку, лег
на траву и снова уснул. Я вернулся в балаган и рассказал Дерсу о случившемся.
Движение по осыпям, покрытым мхом, всегда довольно затруднительно: то ставишь ногу
на ребро, то
попадаешь в щели между камнями. Внизу осыпи покрыты землей и
травой настолько густо, что их не замечаешь вовсе, но по мере того как взбираешься выше, растительность постепенно исчезает.
Пробираться сквозь заросли горелого леса всегда трудно. Оголенные от коры стволы деревьев с заостренными сучками в беспорядке лежат
на земле. В густой
траве их не видно, и потому часто спотыкаешься и
падаешь. Обыкновенно после однодневного пути по такому горелому колоднику ноги у лошадей изранены, у людей одежда изорвана, а лица и руки исцарапаны в кровь. Зная по опыту, что гарь выгоднее обойти стороной, хотя бы и с затратой времени, мы спустились к ручью и пошли по гальке.
Оказалось, что в бреду я провалялся более 12 часов. Дерсу за это время не ложился
спать и ухаживал за мною. Он клал мне
на голову мокрую тряпку, а ноги грел у костра. Я попросил пить. Дерсу подал мне отвар какой-то
травы противного сладковатого вкуса. Дерсу настаивал, чтобы я выпил его как можно больше. Затем мы легли
спать вместе и, покрывшись одной палаткой, оба уснули.
Ноги беспрестанно путались и цеплялись в длинной
траве, пресыщенной горячим солнцем; всюду рябило в глазах от резкого металлического сверкания молодых, красноватых листьев
на деревцах; всюду пестрели голубые гроздья журавлиного гороху, золотые чашечки куриной слепоты, наполовину лиловые, наполовину желтые цветы Ивана-да-Марьи; кое-где, возле заброшенных дорожек,
на которых следы колес обозначались полосами красной мелкой травки, возвышались кучки дров, потемневших от ветра и дождя, сложенные саженями; слабая тень
падала от них косыми четвероугольниками, — другой тени не было нигде.
Когда же я отправился далее, он подошел к месту, где
упала убитая птица, нагнулся к
траве,
на которую брызнуло несколько капель крови, покачал головой, пугливо взглянул
на меня…
Акулина была так хороша в это мгновение: вся душа ее доверчиво, страстно раскрывалась перед ним, тянулась, ластилась к нему, а он… он уронил васильки
на траву, достал из бокового кармана пальто круглое стеклышко в бронзовой оправе и принялся втискивать его в глаз; но, как он ни старался удержать его нахмуренной бровью, приподнятой щекой и даже носом — стеклышко все вываливалось и
падало ему в руку.
Погода нам не благоприятствовала. Все время моросило,
на дорожке стояли лужи,
трава была мокрая, с деревьев
падали редкие крупные капли. В лесу стояла удивительная тишина. Точно все вымерло. Даже дятлы и те куда-то исчезли.
Она заперла наглухо дом тетки и осталась жить во флигеле, двор порос
травой, стены и рамы все больше и больше чернели; сени,
на которых вечно
спали какие-то желтоватые неуклюжие собаки, покривились.
Но козаку лучше
спать на гладкой земле при вольном небе; ему не пуховик и не перина нужна; он мостит себе под голову свежее сено и вольно протягивается
на траве.
Я — за ними, по
траве, чтобы не слышно. Дождик переставал. Журчала вода, стекая по канавке вдоль тротуара, и с шумом
падала в приемный колодец подземной Неглинки сквозь железную решетку. Вот у нее-то «труженики» остановились и бросили тело
на камни.
С быстротою молнии
падает он из поднебесья
на вспорхнувшую пташку, и если она не успеет
упасть в
траву, спрятаться в листьях дерева или куста, то копчик вонзит в нее острые когти и унесет в гнездо к своим детям.
Не говорю о том, что крестьяне вообще поступают безжалостно с лесом, что вместо валежника и бурелома, бесполезно тлеющего, за которым надобно похлопотать, потому что он толст и тяжел, крестьяне обыкновенно рубят
на дрова молодой лес; что у старых дерев обрубают
на топливо одни сучья и вершину, а голые стволы оставляют сохнуть и гнить; что косят
траву или
пасут стада без всякой необходимости там, где пошли молодые лесные побеги и даже зарости.
Но кроме врагов, бегающих по земле и отыскивающих чутьем свою добычу, такие же враги их летают и по воздуху: орлы, беркуты, большие ястреба готовы
напасть на зайца, как скоро почему-нибудь он бывает принужден оставить днем свое потаенное убежище, свое логово; если же это логово выбрано неудачно, не довольно закрыто
травой или степным кустарником (разумеется, в чистых полях), то непременно и там увидит его зоркий до невероятности черный беркут (степной орел), огромнейший и сильнейший из всех хищных птиц, похожий
на копну сена, почерневшую от дождя, когда сидит
на стогу или
на сурчине, — увидит и, зашумев как буря,
упадет на бедного зайца внезапно из облаков, унесет в длинных и острых когтях
на далекое расстояние и, опустясь
на удобном месте, съест почти всего, с шерстью и мелкими костями.
Не входя в рассуждение о неосновательности причин, для которых выжигают сухую
траву и жниву, я скажу только, что
палы в темную ночь представляют великолепную картину: в разных местах то стены, то реки, то ручьи огня лезут
на крутые горы, спускаются в долины и разливаются морем по гладким равнинам.
Охотник вступает в болото, и, по мере того как он нечаянно приближается к какому-нибудь гнезду или притаившимся в
траве детям, отец и мать с жалобным криком бросаются к нему ближе и ближе, вертятся над головой, как будто
падают на него, и едва не задевают за дуло ружья…
Туземцы двигались медленно, разбирая
траву руками и, несмотря
на это, часто
падали и ушибались.
Естественно, что во время боя оба орлана стали
падать, и, когда крылья их коснулись
травы, они вновь поднялись
на воздух, описав небольшие круги, и вторично сцепились в смертельной схватке.
Время было весеннее. Лодка шла вдоль берега и
попадала то в полосы прохладного морского воздуха, то в струи теплого, слегка сыроватого ветерка, дующего с материка. Яркое июньское солнце обильно изливало
на землю теплые и живительные лучи свои, но по примятой прошлогодней
траве, по сырости и полному отсутствию листвы
на деревьях видно было, что земля только что освободилась от белоснежного покрова и еще не успела просохнуть как следует.
Обратно Ганна прошла берегом Култыма и
напала на след по мокрой
траве, который вел к ним
на покос.
Гораздо бы лучше было, если б этот дождь
пал раньше, и не
на него, а
на траву, которую мы нанимаем
на городских лугах.
По давнему обычаю, горничные заведения ранним утром, пока их барышни еще
спят, купили
на базаре целый воз осоки и разбросали ее длинную, хрустящую под ногами, толстую
траву повсюду: в коридорах, в кабинетах, в зале.
Вдруг копчик вылетел
на поляну, высоко взвился и, кружась над косцами, которые выпугивали иногда из
травы маленьких птичек, сторожил их появленье и
падал на них, как молния из облаков.
Но блеснувшая между деревьями прогалина заставила его остановиться
на опушке, он почуял, что враг совсем близко, и хотел вернуться, но в это мгновение раздался сухой треск выстрела, и благородное животное, сделав отчаянный прыжок вперед,
пало головой прямо в
траву.
Знаю: сперва это было о Двухсотлетней Войне. И вот — красное
на зелени
трав,
на темных глинах,
на синеве снегов — красные, непросыхающие лужи. Потом желтые, сожженные солнцем
травы, голые, желтые, всклокоченные люди — и всклокоченные собаки — рядом, возле распухшей
падали, собачьей или, может быть, человечьей… Это, конечно, — за стенами: потому что город — уже победил, в городе уже наша теперешняя — нефтяная пища.
А утром, чуть свет, когда в доме все еще
спали, я уж прокладывал росистый след в густой, высокой
траве сада, перелезал через забор и шел к пруду, где меня ждали с удочками такие же сорванцы-товарищи, или к мельнице, где сонный мельник только что отодвинул шлюзы и вода, чутко вздрагивая
на зеркальной поверхности, кидалась в «лотоки» и бодро принималась за дневную работу.
Ромашов
упал перед ней
на траву, почти лег, обнял ее ноги и стал целовать ее колени долгими, крепкими поцелуями.
Ходишь по земле туда-сюда, видишь города, деревни, знакомишься со множеством странных, беспечных, насмешливых людей, смотришь, нюхаешь, слышишь,
спишь на росистой
траве, мерзнешь
на морозе, ни к чему не привязан, никого не боишься, обожаешь свободную жизнь всеми частицами души…
Он потянул Хлебникова за рукав вниз. Солдат, точно складной манекен, как-то нелепо-легко и послушно
упал на мокрую
траву, рядом с подпоручиком.
Он почти не
спит; ложится поздно, встает с зарей (по вечерней и утренней заре косить
траву спорее) и спешит
на работу.
Пришла осень. Желтые листья
падали с деревьев и усеяли берега; зелень полиняла; река приняла свинцовый цвет; небо было постоянно серо; дул холодный ветер с мелким дождем. Берега реки опустели: не слышно было ни веселых песен, ни смеху, ни звонких голосов по берегам; лодки и барки перестали сновать взад и вперед. Ни одно насекомое не прожужжит в
траве, ни одна птичка не защебечет
на дереве; только галки и вороны криком наводили уныние
на душу; и рыба перестала клевать.
Помню, как я с жадностью смотрел иногда сквозь щели
паль и подолгу стоял, бывало, прислонившись головой к нашему забору, упорно и ненасытимо всматриваясь, как зеленеет
трава на нашем крепостном вале, как все гуще и гуще синеет далекое небо.
Со вздохом витязь вкруг себя
Взирает грустными очами.
«О поле, поле, кто тебя
Усеял мертвыми костями?
Чей борзый конь тебя топтал
В последний час кровавой битвы?
Кто
на тебе со славой
пал?
Чьи небо слышало молитвы?
Зачем же, поле, смолкло ты
И поросло
травой забвенья?..
Времен от вечной темноты,
Быть может, нет и мне спасенья!
Быть может,
на холме немом
Поставят тихий гроб Русланов,
И струны громкие Баянов
Не будут говорить о нем...
Она громко, болезненно охнула, и стало тихо. Я нащупал камень, пустил его вниз, — зашуршала
трава.
На площади хлопала стеклянная дверь кабака, кто-то ухнул, должно быть,
упал, и снова тишина, готовая каждую секунду испугать чем-то.
Это были поэмы Пушкина. Я прочитал их все сразу, охваченный тем жадным чувством, которое испытываешь,
попадая в невиданное красивое место, — всегда стремишься обежать его сразу. Так бывает после того, когда долго ходишь по моховым кочкам болотистого леса и неожиданно развернется пред тобою сухая поляна, вся в цветах и солнце. Минуту смотришь
на нее очарованный, а потом счастливо обежишь всю, и каждое прикосновение ноги к мягким
травам плодородной земли тихо радует.
Только что поднялось усталое сентябрьское солнце; его белые лучи то гаснут в облаках, то серебряным веером
падают в овраг ко мне.
На дне оврага еще сумрачно, оттуда поднимается белесый туман; крутой глинистый бок оврага темен и гол, а другая сторона, более пологая, прикрыта жухлой
травой, густым кустарником в желтых, рыжих и красных листьях; свежий ветер срывает их и мечет по оврагу.
Надо мною звенит хвойный лес, отряхая с зеленых лап капли росы; в тени, под деревьями,
на узорных листьях папоротника сверкает серебряной парчой иней утреннего заморозка. Порыжевшая
трава примята дождями, склоненные к земле стебли неподвижны, но когда
на них
падает светлый луч — заметен легкий трепет в
травах, быть может, последнее усилие жизни.
И вот, сбоку,
на зарвавшихся слобожан бросаются Маклаковы, Коптев, Толоконников, бьют подростков по чему
попало, швыряют их о землю, словно
траву косят.
Подняв руки и поправляя причёску, попадья продолжала говорить скучно и серьёзно.
На стенках и потолке беседки висели пучки вешних пахучих
трав, в тонких лентах солнечных лучей кружился, плавал,
опадая, высохший цветень, сверкала радужная пыль. А
на пороге, фыркая и кувыркаясь, играли двое котят, серенький и рыжий. Кожемякин засмотрелся
на них, и вдруг его ушей коснулись странные слова...
От крестов
на дорожку
падали лёгкие тени, молодая зелень
травы темнела под ними.